– Для того чтобы повесить на дом табличку, нужно получить разрешение собственника. Как проходят переговоры?
– Всякий раз по-разному, в зависимости от того, кто является
собственником – жильцы или госучреждение. Из последних – Фонтанный дом
(Музей Анны Ахматовой) и литературный музей «XX век» уже согласились
поучаствовать в нашем проекте. Сейчас идут переговоры с Институтом кино и
телевидения. Кроме того, восемь организаций, которые находятся в
офисном здании на Лиговском проспекте – частью собственники, частью
арендаторы, – хотят, чтобы в том доме, где они работают, вспомнили
людей, которых оттуда «вывели». А это были три человека – инженер,
продавец и шофер. И судя по тем приговорам, которые им вынесли, все они
пошли по статье как «шпионы» в годы большого террора 1937–1938 годов.
Если мы имеем дело не с госучреждением, то перед тем как повесить табличку, выясняем, как собственники взаимодействуют друг с другом – через товарищество собственников жилья, домовой комитет, совет дома или что-нибудь другое. У каждой из этих структур есть председатель, который выносит нашу инициативу на обсуждение собственников. И его воля, изложенная в письменном виде, является достаточной для того, чтобы мы могли повесить табличку.
– Бывало ли так, что вам отказывали в разрешении?
– Бывало, конечно. Где-то в 10 процентах случаев нам приходится
выслушивать отказ. Так, например, на Кирочной улице в доме № 6 когда-то
жил Богданов Николай Петрович, работавший конструктором молокозавода и
репрессированный в конце 30-х. Жив его сын, который ознакомился с делом
своего отца и подал заявку, чтобы табличка с именем Николая Петровича
появилась на стене этого дома. Мы обратились к управдому. Она нас, мягко
говоря, отшила. Мы начали искать среди собственников противников нашей
инициативы, их оказалось двое. Первая сказала нам, что никаких табличек
на их доме не будет появляться в принципе. Вторая выразилась немного
иначе: «Моя тетя сгинула в подвалах Большого дома. Что – ее теперь
вспоминать надо? Давайте лучше повесим табличку какому-нибудь музыканту,
который когда-то жил в нашем доме».
Затем в одном из домов Каменноостровского проспекта мы столкнулись со следующим. Председатель ТСЖ и его секретарь сообщили нам, что возвращаясь с работы, они не хотят видеть негатив. В другом доме – тоже на Петроградской стороне – председатель ТСЖ сказала: «Бесплатно можете помнить у себя в головах. Если хотите повесить табличку, то делайте это за деньги».
Потом был случай с офисом «Газпрома» на Почтамтской улице. В том здании жил Тадул Христофорович Шауч – латыш, пожарный, служивший некогда на Главпочтамте. Его арестовали в доме, который сейчас полностью занят «Газрпромом». Я связался с собственником. Он отметил политический смысл нашей акции и отказал нам, сказав: «Я-то еще не против, но вот мои арендаторы будут на 99 процентов недовольны. «Газпром» не позволяет никаким табличкам, кроме той, что указывает, что здесь находится «Газпром», появляться на их фасаде».
– А КГИОП не возражает?
– Первый письменный запрос-извещение был послан в КГИОП, когда мы
устанавливали табличку на Фонтанном доме, и проблем не возникло. И потом
мы всегда очень корректно относимся к тому, где вешать таблички. Мы
выясняем степень охраны дома, то есть является ли он памятником и что
попадает в зону охраны. Если охраняется фасад, то нам остаются арка,
внутренний двор. Только что мы повесили табличку Бородину Аркадию
Владимировичу на Пушкарской улице с торца здания, где находится
брандмауэр, который не является зоной охраны. 31 октября появятся
таблички на улице Добролюбова, и устанавливать их мы будем во внутреннем
дворе, потому что вся фасадная часть дома и арочный проем попадают в
зону охраны.
– На сайте «Последнего адреса»
сказано, что для установки таблички требуется пожертвование в 4000
рублей. Почему именно такая сумма?
– В эту цену входят все те расходы, которые связаны с изготовлением
конкретной таблички из нержавеющей стали размером 11 на 19 сантиметров,
дизайнером которой является Александр Бродский.
К сожалению, у нас нет возможности устанавливать мемориальные знаки за свой счет. С другой стороны, сама по себе идея о том, что это может быть коммерчески выгодно, должна сразу же пресекаться на корню.
– Заявители когда-либо отказывались платить указанную сумму?
– Да, конечно. Были два пенсионера, которые подали заявку до кризиса, а
когда рубль подешевел, им, насколько я понял, перестало хватать средств.
И они отозвали свои заявки.
В другой раз возникло недопонимание. Дочка одного из репрессированных (представьте, сколько ей лет) подала заявку, мы зафиксировали ее через сайт, сделали табличку, собрались устанавливать, и вдруг она говорит: «Ой, а я не поняла! Я забыла!» Ее отец работал штамповщиком на Балтийском заводе, был весельчак и балагур, рыбак, баянист, жил в доме на Херсонской улице. Она рассказала нам, как уничтожались все фотографии после его ареста – он попал в так называемые списки польских шпионов. В «Список 53» под номером 38, и очень быстро был расстрелян. И вот она говорит: «Я не могу». Табличка к этому времени уже была готова, согласие получено, и мы выделили средства из тех сумм, что были пожертвованы другими гражданами.
– Как вы проверяете данные о
репрессированных – ведь и не все архивы засекречены, и точное число
погибших до сих пор неизвестно?
– Существует многотомный ленинградский мартиролог, где аккумулируются
все имена репрессированных – и он не полный. У нас есть заявки по
1937–1938 годы, которые не содержатся в мартирологе. Из тех заявок,
которые мы получаем, процентов 20 вообще не отражены в статистике. Имя,
фамилия, отчество, дата рождения известны, а что с человеком было потом –
когда арестован, когда реабилитирован, – бывает неизвестно.
Получив каждую новую анкету, мы отправляем запрос либо в ФСБ, либо в МВД – в зависимости от того, где погиб человек. Если он был расстрелян, то дело хранится в архивах ФСБ. Если он поехал по этапу и умер в тюрьме или в лагере или получил дополнительный срок – тогда дело находится в ведомстве МВД. В запросе мы фиксируем, что информация необходима для проекта «Последний адрес», и они высылают нам те сведения, что нам нужны. А нужны нам задокументированные имя, фамилия, отчество, год рождения, дата ареста, дата гибели и дата реабилитации. Как правило, ответ приходит где-то через месяц после отправки запроса, и ни разу официальные органы не игнорировали нас.
– Заявители когда-нибудь присылали вам недостоверные данные?
– Такого не было. Часто встречаются фактологические ошибки: например,
путают дату ареста. Поэтому мы все вынуждены перепроверять, и наиболее
достоверным является то, что нам присылают органы ФСБ и МВД.
– Спецслужбы всегда подтверждают запросы?
– Нет, у нас есть некоторые заявки, дела по которым мы не можем
обнаружить. Мы понимаем, что некоторые архивы, которые были открыты в
девяностые, сейчас уже закрыты. К примеру, у нас были заявки на
родственников убийц Кирова. И мы понимаем, что человек, который подал
эти заявки, когда-то в 1990-е видел эти архивы. Но сейчас, послав
запрос, мы получили ответ, что ФСБ сведениями не располагает. Поэтому,
скорее всего, эти дела закрыты.
Потом мы часто не можем точно установить, где был арестован человек, а это именно то, что нам нужно выяснить досконально. Мы не можем повесить табличку на другой дом – это должен быть действительно последний адрес. Некоторые люди арестовывались по нескольку раз. Мы считаем последним адресом то место, где у человека был последний гражданский адрес. Он мог быть арестован: дома, в транспорте, на улице, на вокзале, во время командировки, во время работы, на военной службе. И мы устанавливаем табличку именно на то место, которое является последним гражданским адресом.
– Правильно ли я понимаю, что вы вешаете таблички не только с именами расстрелянных, но и тех, кто своей смертью умер в лагере?
– И тем, кто умер в лагере, и тем, кто умер в тюрьме. Например, Извеков
Борис Иванович. Он был профессором математики. В 1942 году он был
замучен в тюрьме. Или профессор Гуковский, литературовед, был арестован
за то, что был евреем. В «Лефортове» его мучили допросами, которые шли
по пять-шесть часов. Начинались в 11 ночи, в 5–6 утра заканчивались. Его
внучка, которая видела дело, сообщила нам, что за эти 5–6 часов допроса
зачастую было исписано всего две страницы. А что происходило в
остальное время?
– Таблички с домов не пытались украсть или уничтожить?
– Нет, никогда.
– Сколько вообще было репрессированных в Ленинграде и сколько табличек еще нужно повесить?
– Так вопрос не стоит. Мы повесили 21 табличку. Уже того, что мы
поддерживаем культуру памяти, и того, что некоторые люди уже с меньшей
энергией заявляют о том, что никаких сталинских репрессий никогда не
было, вполне достаточно. Нет крайней точки и едва ли она когда-нибудь
будет поставлена. И точные цифры неизвестны. Они более-менее ясны по
времени Большого террора, когда были списки тех, кто был расстрелян. И
это число приближается к 740 000 убитых. И это только те, кто был просто
расстрелян за те 16 месяцев 1937–1938 гг. по всему Советскому Союзу.
У нас же больший временной охват. Сейчас самый ранний из арестованных и расстрелянных – это 1918 год, время Красного террора. Скоро будет вывешена табличка адмиралу Щастному, который руководил здесь флотом и участвовал в революционных событиях. А самый поздний – это Григорий Александрович Гуковский, о котором я уже говорил, он был арестован в 1949 году.
В этих дырах непонятно как ориентироваться, статистики нет. Те сведения, которые есть в мартирологе, охватывают Ленинград и Ленинградскую область, которая в то время была значительно шире того, что мы имеем сейчас. Это 1936–1938 годы. И в мартирологе чуть более 48 000 имен.
– На этом фоне двадцать одна табличка – это капля в море.
– Да, это крайне мало. Но у нас нет цели завесить весь город табличками.
У нас есть цель поддерживать в людях знание об этом. Образовывать
людей. Потому что мы часто слышим мнение о том, что всего этого не было,
и дыма без огня не бывает. Истинных масштабов люди не представляют.
Ничтожнейшие поводы арестов – можно было пострадать неизвестно за что. В
то время большинство людей хоть и знали о репрессиях, но совершенно
спокойно шли на допросы, потому что думали, что раз они ничего не
совершили, то и никакого наказания не будет.
– Власти вам помогают или препятствуют?
– Мы встречаем полную поддержку с этой стороны. У нас был такой случай.
Перед первой развеской мы пошли на «Эхо Петербурга», дали там интервью, и
я рассказал о доме, с которым было немало сложностей. Мы знали, что в
этом доме живет Вадим Тюльпанов. Мы поговорили об этом в эфире, сказали о
том, какой там сложный председатель, который никак не может с нами
встретиться. В этот же день Тюльпанов связался с радиостанцией и через
себя высказал мнение городских властей: «Мы поддерживаем вашу акцию, я
уже отдал указание о том, чтобы табличка появилась». И мы затем повесили
таблички на Пушкарской, 39.
– Как думаете, в России возможно
проведение своего Нюрнбергского процесса с обвинением в адрес
организаторов хотя бы Большого террора?
– Да что вы! Условий для этого в обществе пока не создано. Необходима
процедура по полномасштабному и однозначному осуждению этих событий и
тех, кто в них участвовал со стороны карательных органов. А система, что
называется, своих не сдаст.
Справка
27 сентября 2015 года таблички появились на:
ул. Кирочной, 8 (Гр.С. Зельдич, начальник инструментального цеха Адмиралтейских верфей);
ул. Херсонской, 1/8 (И.Н. Фролович, мастер-штамповщик Балтийского завода);
ул. Марата, 65 (П.А. Петров, эксперт в отделе изобретательства
Наркомтяжпрома; Л.П. Петров, счетовод в отделе изобретательства
Наркомтяжпрома);
ул. Черняховского, 69 (В.Д. Лагун, поездной электромонтер Кировской железной дороги);
ул. Глинки, 3 (Л.Ф. Плинатус, переводчик и зав. технической библиотекой Охтинского химкомбината);
ул. Подковырова, 11–13 (Г.Ф. Бендер, балетмейстер);
ул. Подковырова, 43а (А.С. Готлиб, стекольщик).