Интервью с основателем проекта в память о жертвах политических репрессий «Последний адрес» Сергеем Пархоменко.
В 2014 году известный российский журналист и издатель Сергей Пархоменко стал инициатором проекта «Последний адрес». Его цель – увековечение памяти о жертвах политических репрессий, проходивших в Советском Союзе с момента образования вплоть до самого распада в 1991 году. Теперь любой житель России может установить памятник конкретному человеку, при этом неважно, был репрессированный дворником, священником или маршалом-белогвардейцем. На дом, откуда сотрудники ЧК, НКВД или КГБ забрали этого человека, устанавливается пластина из нержавеющей стали размером 11 на 19 сантиметров, напоминающая обычную почтовую открытку. На неё простым «рубленым» шрифтом вручную наносится несколько строк с сухими сведениями: родился, арестован, расстрелян, реабилитирован.
На этой неделе Сергей Пархоменко по приглашению Ельцин Центра посетил Свердловскую область, чтобы презентовать свой проект в Екатеринбурге, Нижнем Тагиле и Алапаевске. Как признаётся сам Пархоменко, его цель сугубо практичная – найти в свердловских городах единомышленников, которые будут курировать проект на местах. Их главная задача – работа с архивами и старыми картами, поиск последнего адреса репрессированного и согласование установки памятной таблички с новыми собственниками здания. Перед презентацией в Нижнем Тагиле журналист АН «Между строк» встретился с Сергеем Пархоменко и поговорил о проекте «Последний адрес», причинах популярности сталинизма в наши дни, диалоге с властью и церковью, а также травле проекта прокремлёвскими движениями.
– Положительные оценки личности и политики Сталина среди россиян, согласно соцопросам, находятся сегодня на максимуме за последние несколько лет. Жители домов, на которых вы размещаете таблички, часто вам отказывают и по каким причинам?
– Я бы сказал так: отказываются гораздо реже, чем мы опасались, может, каждый десятый дом или чуть-чуть больше. Причины разные. Но таких случаев практически нет, когда кто-то отказывается исходя из идейных соображений: «Вот я не поддерживаю!» Нет, люди не говорят этого, люди говорят тоскливую ерунду: «Моим детям будет портить настроение, если они будут знать, что тут кого-то застрелили! Это мрачно!» Ну да, это очень мрачно. Или глупость вроде: «Ну и что, что расстреляли? Что мы каждому расстрелянному будем вешать?» Ну да, по возможности будем! Так что это, скорее, свидетельство равнодушия и душевной чёрствости, чем какие-то идейные соображения, что есть сталинисты, а есть не сталинисты. Не этот конфликт оказывается здесь главным. Просто есть люди, которые, исходя из каких-то соображений, хотят держаться подальше от всей этой темы.
– Иногда это приобретает какие-то радикалистские формы. У нас был обидный случай, когда речь шла об отце Майи Плисецкой. Михаил Плисецкий тоже был репрессирован, причём он был очень известный человек – начальник русского Шпицбергена. Этого дома не сохранилось, на его месте стоит довольно богатый кооператив, в нём шесть этажей, на которых располагаются штук десять квартир. Я сам занимался этим домом. Пришли туда и говорим, что хотим повесить табличку, что здесь жил Михаил Плисецкий и т.д. Председатель этого кооператива ответил, что он категорически против. Я спросил: «В чем дело? Почему?» На что он ответил: «Сейчас мы повесим табличку «Здесь жил…», а потом окажется, что здесь важный исторический памятник, а мы его разрушили и построили наш кооператив, и кто-то будет иметь к нам претензии». Если он так говорит, значит, скорее всего, так и было. Невозможно его пробить, человек сказал резкое «нет», это навлечёт на них неприятности! Это такого рода трусость, что с этим можно сделать? Ничего.
– Но принципиальные сталинисты всё же встречаются?
– Бывает, конечно, но очень редко. В Питере был случай, когда люди отказывались по принципиальным соображениям. Нет, мы считаем, что всё правильно, надо выяснить, может, это на самом деле были враги. Но это какая-то совсем редкость.
– То есть вы считаете, что к вам и вашему проекту не относятся в современных условиях как к каким-то врагам государства, которые что-то баламутят?
– Этот проект помогает посмотреть на всю эту историю с очень непривычной, к сожалению, для нас точки зрения. С точки зрения одной конкретной судьбы. Люди не привыкли на это так смотреть. Люди привыкли разговаривать огромными аргументами, какими-то массами, миллионами, какими-то геополитическими процессами…
– Покаянием нации?
– Да, покаянием нации. Промышленность, мировая война – аналогия где-то вот на этом уровне. А мы пытаемся этот разговор перенести, сфокусировать на жизни одного конкретного человека. Люди обычно так это не обсуждают и так об этом не думают, они так к этому не относятся, и когда им предлагаешь об этом так думать, они забывают про соху, атомную войну, какие-то гигантские, огромные историко-политические проблемы. И в этом случае мало у кого находятся и аргументы, и силы, и душевная черствость, чтобы сказать: «Меня этот человек не волнует, ну да, был человек, была жизнь, и нет человека». Очень мало тех, кто может это так воспринять, они проникаются этим. Это производит сильное впечатление: судьба, лицо, имя. Поэтому люди, которые говорят про этот проект много разных гадостей, а этих людей какое-то количество есть, например, в социальных сетях, – это люди, которые, на самом деле, про это совсем мало знают и которые не знают в действительности, как он устроен. Они не понимают ценности этого проекта, не всматриваются в него, поэтому они остаются в плену своих собственных представлений. Часто говорят: «Одни евреи другим евреям расставляют мемориальные таблички». Ну ты почитай фамилии-то! Сначала выясни, как это выглядит, посмотри глазами! У человека есть свои предубеждения, он заранее знает, как это устроено, и высказывает свои претензии. А у того, кто реально видит, как работает этот проект, таких претензий обычно нет.
– Вы не считаете, что в 90-е, сразу после развала СССР, этот проект был бы уместнее, и он к сегодняшнему дню что-то в обществе бы поменял?
– Этот проект всегда был уместен. Чем скорее бы он начался, тем дальше бы он успел зайти. Конечно, я был бы рад, если бы этот проект существовал в России уже 20 или 10 лет, но он образовался сейчас. В этом смысле, кстати, этот момент от 90-х не отличается ничем – люди устроены одинаково, что в 90-е, что в 2000-е, что в 2010-е. У них есть одни и те же предубеждения, преступная и тупая склонность к простым примитивным решениям. То, что мы называем сталинизмом, – это жажда простых объяснений сложных вещей. Человек рад обнаружить, что в недостатке, нехватке в его жизни виноват не он, а кто-то другой. Этого почему у нас нет? Враг украл! Почему это у нас не получилось? Враг помешал! Не потому что я такой тупой, безграмотный, ленивый и бессовестный, а потому что кругом враги! Это и есть сталинизм. Этот сталинизм привычен и свойственен огромному кругу людей. В разные времена и в разных местах.
– По-вашему, это не сугубо русская черта?
– Это не специальная российская черта, людям вообще свойственно сваливать свои проблемы на кого-то. Вот сейчас таким же образом Дональд Трамп пытается сделаться американским президентом, ровно при помощи этих же самых комплексов. А во Франции Марин Ле Пен уже много лет пытается стать французским президентом. Пренебрежение к человеческой жизни – вещь универсальная. И вот эти попытки найти человека крайнего – есть основа тоталитаризма и сталинизма, тоже вещь универсальная.
– Травля проекта, помимо этой универсальной черты человечества, не связана с вашим бэкграундом, тем, что вы состояли в координационном совете оппозиции и довольно жёстко высказывались о власти?
– Во-первых, мне довольно сильно наплевать, что там пишут и рисуют прокремлёвские движения. Во-вторых, когда люди такого рода видят, как к этому относятся другие люди, они боятся рот открыть. Красивая история произошла в Барнауле, когда такого рода балбесы отвинтили одну табличку, а на следующий день привинтили её обратно, потому что они увидели реакцию и поняли, что совершили какую-то глупость страшную. Такого рода люди привыкли работать только в стаде. Как только они видят, что стада нет, они на себя ответственность не берут, они боятся высовываться из толпы. Выясняется, что без толпы они и сделать ничего не могут.
– Мнение пастухов для них тоже важно. Как вас поддерживает власть?
– Власть никак не поддерживает. Власть, слава богу, не обращает на нас никакого внимания до тех пор, пока не станет понятно, что огромное количество людей поддерживают эту затею. Тогда местный администратор высовывается. Они очень любят причислять себе. Идеальная ситуация – это ситуация молчаливого нейтралитета. Нам ничего от власти не нужно: разрешений, денег, помощи. Поэтому не надо нам помогать, сделайте вид, что вы про нас не знаете, не видите, когда вам захочется приписать её себе – приписывайте.
– Вы не боитесь, что кто-то эту идею присвоит, какой-нибудь Дмитрий Киселёв, и это всё превратится совсем в другую историю?
– Нет, не боюсь по причине того, что Киселёв так не умеет разговаривать с людьми. Ну а если испортит, придумаем что-нибудь ещё.
– Но ведь такой опыт у власти есть. Был проект «Георгиевская ленточка», который начинался как память о погибших, а превратился в патриотическую вакханалию с этими лентами, и сейчас это какой-то антисимвол.
– Конечно, согласен с вами. Но трудно вывернуть в патриотическую вакханалию, как им нужно, проект, который связан с одним из самых тяжёлых обстоятельств российской истории. Проект занимается не только конкретным периодом, связанным со сталинизмом, и не только Большим террором в тридцатые годы. Вот есть закон 1991 года о реабилитации жертв политических репрессий, который говорит о том, что репрессии начались 25 октября 1917 года и продолжаются по сей день. Российское, потом советское, потом опять российское государство умеет давить на своих граждан и делало это во все времена. Это особенность государства. Я не понимаю, как сделать из этого пропагандистскую трескотню, трещать над этим невозможно, это слишком печально, это слишком человечно, и это полностью противоречит вот этому их тоталитарному взгляду.
– Но Путин и Медведев в последние годы не раз высказывались о сталинизме, притом осуждали.
- Они как раз уводят от конкретного человека к гигантскому историческому интересу – «это вот история России, колыбель русской цивилизации, русский мир, Крым и т.д.» Живого человека там нет. Там нет крымского татарина, нет человека, который возделывал эту землю, который лежит в могиле, там нет человеческих судеб. Разговор про Крым или про Донбасс – прекрасный пример, всё разрастается до космических масштабов, до народов. Как они будут работать с тем, что мы считаем самым важным в этой истории – человеческой жизнью? Судьба одного конкретного человека – им это совершенно недоступно, они это не могут. Могут запретить, сломать по самой простой и важной причине – не нужно, чтобы люди сами что-нибудь делали. Мы им не велели? А за чей счет? Как так люди пришли и сами что-то сделали? В целом, государству такого типа не нравится какая-то человеческая самостоятельная работа. Они не против, чтобы у нас были экологи, люди, которые помогают лечить детей, но только мы будем этим командовать, координировать, учреждать, управлять. Ничто само жить не должно. Только в горшке, который мы здесь поставили. Объяснить, почему нельзя, никто не может… А, собственно, в чем претензия? Люди хотели, сделали и никто не против, денег не попросили, архитектурного вида не испортили. В чем проблема? Не положено. Эта одна претензия, которая в данный момент может быть. По большому счету, мы предпочитаем не связываться с чиновниками. Наша деятельность никоим образом нигде не регламентирована, это мы совершенно точно знаем, это не мемориальная доска, это не коммерческая вывеска – это технический информационный знак. Никто и никогда не утверждает технические информационные знаки.
– С вашей стороны это уловка – делать эти таблички маленькими? Можно было сделать такие большие, чтобы их все видели.
– Есть смысл, чтобы делать маленькие таблички: мы хотим показать, что это очень частная вещь, это один человек. Вот этот формат почтовой открытки – вещь очень привычная и неслучайная, кроме того, эти таблички персональные. Табличка – одно имя. В Москве есть дом, на котором их висит 13 штук. Как бы это выглядело, если бы они были большими? И не сомневаюсь, что где-то их будет больше. Когда их оказывается больше – это производит большее впечатление. Но в целом это идея маленького знака, отдельного памятника, который простирается памятником на всю страну, а состоит из таких точек-пикселей. Кроме того, мне кажется правильным, что для того, чтобы прочесть эту вещь, нужно приложить некоторые усилия, на бегу не видно. Это не предназначено для того, чтобы замечать из машины. Надо остановиться, надо надеть очки, если кто носит очки, надо встать на цыпочки, если кто маленького роста, и надо потратить несколько минут своей жизни, чтобы прочесть несколько строк. Нужная работа. И меня это совсем не смущает. Часто спрашивают, почему вы на этой табличке не размещаете QR-код? Это было бы удобно. Но эта история вообще не про то, что удобно. Кто захочет узнать про этого человека, тот узнает без QR-кода, потому что это западёт ему в голову. Задача не в том, чтобы заляпать ими все стены, задача – чтобы человек обратил на это внимание, об этом говорили, пытались разузнать, продвигали эту историю дальше.
– Вы ставите задачу предложить альтернативный ход дискуссии о репрессиях – не с точки зрения, стоило или не стоило количество жертв победы в войне?
– Да, мы не хотим вести разговор о победе в войне, стоила она или не стоила жертв. Мы хотим вести разговор про Марью Семёновну Морозову, родившуюся, арестованную, расстрелянную и реабилитированную в таком-то году. На моём подъезде висит табличка, на которой написано «Здесь жил Корнелий Елизарович Долинский, трамвайный кондуктор». Я хочу про него вести разговор, а не про цену победы в Великой Отечественной войне.
– То есть, рассказывая о жизни простого человека, проект ставит целью предотвратить дальнейшее озлобление нашего общества, в котором всё чаще звучат призывы расстрелять кого-нибудь неугодного?
– Да, я хочу, чтобы люди отдавали себе отчёт, как близко это всё к ним. Понимали, что речь идёт не о массах, не об исторических событиях, не о движении тектонических плит, а о других людях, таких же, как они, живших в этих же домах, ходивших по этим лестницам, открывавших эти двери. Похожих на них во всём, на самом деле. Чтобы люди, которые вообще ничего об этом не знают, либо знают, но считают, что это никаким образом их не касается, задумались, начали разговаривать об этом, рассказывать своим детям. Я хочу, чтобы происходил разговор в обществе, а не выступление оратора с трибуны на миллионную аудиторию. Когда мы опускаемся на этот человеческий уровень, настраиваем наше зрение на этот человеческий масштаб, это очень помогает разговору.
– Насколько это не московская и питерская история?
– Проект сразу затевался как не московский и не питерский, а теперь об этом можно уже точно говорить. «Последний адрес» не составляет никаких списков и не принимает никаких решений. На вопрос «А что это вы приехали в Екатеринбург?» есть простой ответ – у нас есть заявки из Екатеринбурга. Началось всё в Москве, продолжилось в Питере, потом – Таганрог, Пермь, Тверь, Барнаул, село Купрос в 85 километрах от Кудымкара и так далее. Это абсолютно не московская история. Сейчас собрано 1200 заявок, из них московских – штук 700, 120-150 питерских, а остальные по разным городам.
Установка памятного знака крестьянину села Купрос Пермского края Валентину Старцеву
– Месяц назад, в день депортации вайнахов, Рамзан Кадыров проклял Иосифа Сталина и Лаврентия Берию. Кавказ, который подвергся в сталинские времена даже не репрессиям, а геноциду целых народов, поддерживает проект?
– Вы знаете, я специально никак за этим не слежу. Заявок из Грозного у нас нет ни одной, ничего у нас там пока нет.
– Потому что не знают или не хотят?
– Думаю, что не знают. У них очень специфическая сетевая социальная жизнь. Они обсуждают какие-то свои проблемы, даже, если я правильно понимаю, своим способом. Не очень много чеченцев есть в Facebook, зато очень много в WhatsApp. У них есть какие-то свои сети, способы социального общения. Хорошо ли это? Не хорошо, когда часть страны обособляется в отдельное информационное пространство. Но это так.
– Вы бы приехали на сегодняшний день в Грозный или Махачкалу с презентацией проекта?
– В Грозный – нет, потому что мне там не дадут работать. Там не существует, насколько я понимаю, какой-то самостоятельной социальной жизни, всё происходит по команде из-под палки, и, если вы хотите что-нибудь делать в Грозном, вам нужно договариваться с большим начальством. А я не хочу договариваться с ним.
– А если Рамзан Кадыров пригласит?
– А зачем ему это? И вообще это очень странно. Для того чтобы приехать в Екатеринбург, я не договаривался ни с кем. Ни один мэр, депутат, чиновник городской администрации об этом не знает. Говорят, чтобы поехать в Алапаевск, пришлось написать письмо мэру Алапаевска. Спасибо большое людям, которые меня пригласили, они это сделали, решив, что так лучше. Я сам не собирался, я совершенно не хочу ездить и разговаривать с администрациями, мне нечего у них попросить. Если окажется, что для развития проекта «Последний адрес» надо договариваться с чеченскими или ингушскими властями, я лучше подожду того момента, когда договариваться с ними будет не нужно. Когда инициативы людей в Грозном, Махачкале и Нальчике будет так же достаточно, как в Барнауле, Перми или Твери.
– С православной церковью, служители которой также были одной из главных целей репрессий, у вас диалог есть?
 Церковь и расстрелянный священник Александр Елпатьевский, в память о котором установлен памятный знак |
– Кто всё-таки финансирует проект?
– Финансирование двойное. С одной стороны, есть содержательно важный принцип – заявитель платит. Человек, который присылает заявку, должен быть готов заплатить 4 тысячи рублей за эту табличку. Общий объём расходов, чтобы поставить её, больше. Сама табличка стоит около 2 тысяч, но есть всякие накладные расходы – всё, что связано с архивными изысканиями, содержанием сайта, всякой административной инфраструктурой, поездками… В целом, табличка стоит дороже 4 тысяч рублей, но мы считаем очень важным, чтобы эти деньги были заплачены. Чтобы существовала связь между конкретным заявителем и конкретным знаком: «Вот это я поставил этот памятник. Этот памятник такой маленький, но он мой!» Мы прекрасно понимаем, что в ряде случаев 4 тысячи – это большая сумма, если речь идёт о сельском жителе и пожилом человеке. У нас есть на это некоторый резерв, и мы готовы в таких случаях платить за человека, который реально заплатить не может.
– У вас есть спонсоры?
– Да, первые деньги, 2 миллиона рублей, были собраны в интернете с помощью портала «Планета», на них был осуществлен первоначальный запуск проекта, в том числе сайт. А дальше есть люди, которые или в разовом порядке, или на постоянной основе нам помогают. Например, Фонд Ельцина нам помогает регулярно, притом с самого начала. Есть открытые возможности пожертвовать деньги: с помощью банковской карточки, «Яндекс.Денег», чего угодно.
– Иностранным агентом вам пока стать не грозит?
– Знаете, я считаю, что всем грозит стать иностранным агентом (смеётся. – Прим. ред.). Это же совершенно не зависит от того, получаете вы или нет иностранные деньги или занимаетесь ли вы политической деятельностью. Просто в тот момент, когда вас начинают не любить, вы становитесь иностранным агентом. Поэтому нам это грозит в той же мере, что и любой российской общественной организации, зарегистрированной в Минюсте. Я как-то к этому отношусь философски, захотят закрыть – будем работать без организации.
– Гранты вы не пытались получить?
– Вот мы в первый раз подали в этом году на какие-то формальные грантовые программы. Не знаю, что из этого получится. Есть довольно много всяких призов и премий, которые получены «Последним адресом». Иногда это сопровождается ещё и какими-то деньгами. Например, мы получили «Проект года» журнала «Сноб», и к этой премии прилагался сертификат от одной строительной компании, которая обещала заплатить за 50 табличек, тех самых, когда люди не могут заплатить. Ну а в общем мы не испытываем большой нужды в деньгах, потому что это очень дешёвая вещь.
– Кто-нибудь из сильных мира сего вас поддерживает?
– Я не знаю, кого вы называете сильными мира сего, но среди людей, которые нам помогают, есть человек, входящий в первую двадцатку или тридцатку списка Forbes.
– А государство?
– Не просим. Не из-за каких-то идейно-политических соображений, а из-за содержательных. Потому что это тот проект, который должен делаться людьми, это важно. Вот даже был такой чиновник московского правительства, который говорил, что это такая прекрасная вещь, московское правительство должно вам заплатить. На что ему было сказано «нет».
– Капков?
– Не Капков, покруче Капкова. Московское правительство не должно за это платить. Не потому что нам противно московское правительство, а потому что этот проект должен делаться людьми, это входит в его смысл. Задача не в том, чтобы было много-много табличек, а чтобы в этом участвовало много-много людей.