Это второй очерк Сергея Пархоменко про путешествия по России со знаками «Последнего адреса».
Первый, опубликованный на сайте "Сноба", был посвящен городу Буй Костромской области.
Не Рио-де-Жанейро
Богудония оказалась фавелами. Были такие фавелы на картинках, где Рио-де-Жанейро: вдалеке и как бы спускаются со всех сторон вниз по склонам, к плоскому городу. А тут не вдалеке: прямо рядом – поворачиваешь за угол, в переулок, и все, уже внутри.
Это тоже склон, но он не нависает сверху. Он, наоборот, обрывается от города вниз, как бы с карниза опрокидывается в пустоту, вдруг. Поэтому попасть в самую гущу легко – сбегаешь под уклон, перепрыгивая ямы, дыры, камни, бревна, кучи непонятно чего. А выходить оттуда будет гораздо труднее, взбираясь. В Рио-де-Жанейро, должно быть, все не так.
Тропинки, иногда битые земляные, иногда из утоптанного мусора, обломков кирпича, штукатурных ошметков, ржавых прутьев, окаменевших тряпок, расплющенных шин. Бесконечное нагромождение каких-то будок, хаток, халупок, висячих террасок, подпертых углов, с крышами из треснутого шифера, рваного рубероида, мятого железа, прижатого плоскими камнями и бревнами, чтобы ветром не унесло. Окна, заплывшие, затянутые черт-те чем. А чаще нет никаких окон.
В самом низу вдруг выпадаешь из косого проулка, как из мусоропровода, съезжая по осыпающейся из-под ног щебенке на галечный пляж, утыканный сплющенными трубами и гнутой арматурой, засыпанный пластиковым мусором, принесенным издалека, и битыми бутылками, прилетевшими сверху.
Но море – вот.
Громадное, матово-зеленое, выглаженное без единой морщинки, и по идеальной его поверхности стелется ослепительный оранжевый язык заката. Глядя против света, сощурившись, можно все же разглядеть очень далеко мальчишку: он стоит по колено в воде, с удочкой, упертой в голый живот.
– Море очень хорошее у нас, – говорит мой спутник Матвей, обводя зеленое стекло, ограниченное дымкой, за которой невидимый горизонт, так, как обводят рукой, чтобы показать гостю собственный огород или, например, цветочную клумбу.
Матвей так показывает мне море, словно оно его. И настаивает:
– Море у нас очень хорошее.
Я соглашаюсь.
– Но неудачное, – продолжает он без паузы.
Я удивляюсь.
– Неудачное – в смысле мелкое. Видите?
Я вижу мальчишку, ну да. Дотуда, где он стоит, от берега целых полкилометра.
– Такое мелкое, что прямо горячее, и цветет кое-где. А дно глинистое, местами заиленное. Не очень-то покупаешься. Неудачно для пляжа.
Я киваю опять.
– Вообще, – продолжает Матвей, – море у города с трех сторон, Таганрог стоит на мысу, на возвышенности. Но возвышенность тоже сложена глинистыми грунтами. Поэтому все ползет, плывет, тащится, время от времени трескается. И так с самого начала, с основания и до сих пор. Неудачно.
Пожалуй, не очень.
– В семидесятые годы построили Чеховскую гимназию. То есть, в смысле, чеховская гимназия – где он учился и где «человек в футляре» служил, – она и была, цела, стоит. Но построили рядом новую, большую. Так она с первого дня валилась, разъезжалась, стены трескались. Теперь недавно, в десятом году, когда был юбилей Чехова, приезжал Медведев, охрана велела спилить большой тополь. Во дворе был тополь. Оказывается, этот тополь все держал корнями и воду как бы перекачивал наверх, впитывал листьями. Тополь спилили – все совсем расползлось. В прошлом году снесли гимназию. Неудачно с тополем вышло.
Да вряд ли из-за одного тополя. Все-таки скорее, наверное, когда эту гимназию стро…
– Но Богудония такая прекрасная. – Матвей точно не намерен дальше обсуждать эту несчастную гимназию. – Тут же очень красиво, романтично. Богудония очень старая. Здесь рыбаки жили всегда. Называется так – почему, непонятно. Говорят, что жил английский капитан – Боудон. Не знаю, не думаю. Скорее какая-то «богомданная». Или просто «убогая». Не знаю. Все равно красивая ведь очень, да? Вам нравится.
Последнее – было не вопрос, а утверждение.
Ну. Эфф… Оэфф… Мне нравится.
– Удивительное место: такая атмосфера, здесь сто лет уже рыба, рыба везде. Ловили, солили, коптили, продавали. Для Таганрога это легенда, сердце, здесь дух города живет.
Я спрашиваю, что это там вдалеке, если смотреть вдоль длинной галечной косы. Там залив мягко закругляется, от него полого поднимается берег, видны тополя острыми метелками, воткнутые носом вниз, красные и серые крыши каких-то широких плоских строений, то ли ангаров, то ли пакгаузов, и такое впечатление, что белые хвосты самолетов. А совсем у воды, может быть даже в самой воде, какие-то две плоские серо-белые тяжелые туши хорошо угадываются на зеленом фоне. Аэропорт?
– Там авиазавод, – говорит Матвей. – Это мой. Я тридцать лет на авиазаводе. После института пришел, и всё. А в воде – это две амфибии недостроенные. То есть недоразобранные. Недоломанные. У нас же был Бартини.
Тут он рассказывает кое-что про Бартини. Был такой гениальный авиаконструктор, бешеный-яростный, итальянский барон, красавец, коммунист, убежал от Муссолини, приехал в СССР, тут начал строить самолеты, загремел, конечно, в шарашку, десять лет в ней просидел, продолжал выдумывать невообразимые, странные, нелепые, ни на что больше не похожие самолеты. Причем в этой шарашке он работал сначала с Туполевым, а потом его перевели в другую, и к началу войны Туполева со всей командой отпустили на волю, а Бартини в своей другой шарашке остался сидеть чуть не до начала пятидесятых.
– Неудачно вышло с шарашками, – констатирует Матвей.
Но после войны Бартини вернулся на этот завод в Таганроге, и тут у него была мастерская, и он опять рисовал какие-то сумасшедшие свои самолеты.
– Вот последнее, что он придумал, амфибии здоровенные. Две построили, испытали, оказалось, что они не только без аэродрома, – они и без крыльев почти могут летать. Получились экранопланы: военный проект – над морем низко скользит, у самой воды, выскакивает на плоский берег, потом назад. Или в тундре, например. Носились, носились с ними, все засекретили, потом Бартини умер, бросили, здесь забыли. Начали резать, утопить хотели, не стали, думали продать куда-то, но так и торчат.
– Неудачно, – говорю теперь уже я.
Все у них тут неудачно. Он меня приучил к этим своим «неудачно».
Письмо с юга
Откуда я здесь взялся, в Богудонии, под осыпающимся боком Таганрога, с этим Матвеем?
Когда знаки «Последнего адреса» появились за два зимних воскресенья четырнадцатого года на первых полутора десятках московских домов, стало понятно, что нужно как можно скорее прорываться в Петербург. Иначе так и будут долбить во всех комментариях про «московскую затею» и про «ваши танцульки внутри Садового кольца».
Сергей Пархоменко. Фото: Павел Бедняков
Когда же в феврале все случилось на набережной Фонтанки, и на Рубинштейна, и на Декабристов, и на Пушкинской, стало совершенно очевидно, что уже пора бы доехать в какой-нибудь маленький городок. Нестоличный: именно для того, чтобы перестали нудеть: «ну так это у вас в столицах, а вот по всей нормальной России…».
Нормальная Россия не в столицах, это да. Все всегда отлично знают, где нормальная Россия. А ненормальная в Москве и в Питере, она не считается.
Хорошо. Пусть будет маленький город. Пойдем теперь и в Россию «нормальную».
Заявок тогда набралось уже штук пятьсот, наверное, но совсем рано, среди самых первых, пришла одна: из Таганрога от какого-то Матвея Катаева.
Почему Таганрог, а не Нижний, не Н-ск, не Е-бург? Почему – если уж хотите небольшое что-то – не Царское Село какое-нибудь? Или вот в Одинцове повесили бы что-нибудь, среди элитной недвижимости, туда и ехать удобнее. А то, может, в Малаховку.
Нет, Таганрог. Почему Таганрог? Нипочему. Потому что заявка пришла, и всё. «Последний адрес» сам не составляет никаких списков и не выбирает никуда маршрутов. За каждой такой железкой с квадратным окошечком, с именем и с датами – всегда живой человек. Этот человек нам сказал: я хочу вот с этим именем, вот по этому адресу. Пришла заявка, тогда «Последний адрес» начинает работать. Пришлите заявку вы – будем работать у вас. А пока вы не прислали – будем не у вас, а в Таганроге.
Неизвестный Матвей писал нам про человека по имени Михаил Маркович Бондаренко. Он служил у них там, в Таганроге, каким-то партийным или советским начальником. Одно время – вторым секретарем горкома партии. И был арестован «вместе с Варданианом»: был такой партийный деятель – фамилию его вот так, на французский, а не на натуральный армянский манер принято произносить, – с которого началось осенью 1936-го большое расстрельное дело. По легенде, зуб на присланного «сверху» Варданиана чекисты Ростовской губернии заточили уже через несколько дней после назначения нового первого секретаря в Таганрог: он позвонил в Москву кому-то из своих однополчан времен гражданской – то ли Фрунзе, то ли Орджоникидзе, – и получил разрешение не отправлять в переплавку бронзовый памятник Петру Первому, работы Антокольского, главную, в сущности, достопримечательность города. Ну и вот четыре с половиной года спустя, когда в Варданиане признали наконец «скрытого троцкиста», припомнили памятник ему, а вместе с ним посыпались по «варданиановскому делу» многие сотни вредителей, изменников, террористов и заговорщиков со всего донского края. И по Таганрогу тогда прошлись железной гребенкой с частыми, очень частыми зубьями.
Так что Таганрог – правильное место для «Последнего адреса».
Ну хорошо, Бондаренко, партработник, один из этих «варданиановских» пусть будет. Почему б и не партработник. «Последний адрес» сам списков не составляет, «кандидатур» не одобряет. Но все же надо ли с него начинать?
Написал Матвею, спросил, не родственник ли ему этот Бондаренко.
Матвей отвечал, что нет, не родственник. Отец близкого друга, «то есть даже не вполне друга, а скорее наставника в этой жизни, который был меня сильно старше: умер несколько лет назад еще относительно молодым человеком, и эта память о его отце, которая ему была важна и дорога, так что я не знаю, что бы я мог еще сделать для него теперь».
Хороший мотив: понятный, надежный.
Михаил Маркович Бондаренко родился в 1905 году в бедной крестьянской семье. В шестнадцать лет поступил разнорабочим на Таганрогский металлургический завод и параллельно учился на вечернем рабфаке. Получил профессию электрика, был помощником сталевара. В 1927 году вступил в партию и был направлен секретарем окружкома комсомола во Владикавказ. В 1935 году по рекомендации тогдашнего первого секретаря Таганрогского горкома ВКП(б) Степана Варданиана стал вторым секретарем Таганрогского горкома ВКП(б), курировал промышленность города.
После ареста обвиненного в троцкизме Варданиана попросил освободить его от обязанностей второго секретаря «до выяснения обстоятельств дела» и был переведен на хозяйственную работу. 6 декабря 1937 года арестован по «делу Варданиана» и перевезен в Ростовскую тюрьму НКВД. 19 июня 1938 года приговорен к расстрелу по 58 статье и казнен в тот же день.
В 1956 году реабилитирован за отсутствием состава преступления и вскоре восстановлен в рядах КПСС.
Был конец мая, идеальное время, чтобы посмотреть на Таганрог в первый раз. Лето уже вполне состоялось, но ничто еще не выгорело, не пересохло и не повисло неподвижной пыльной мутью, которая случается в южных городах. Вылезаешь из машины, и тут же снизу, от невидимой пока набережной, в створ переулка приносит тебе свежего влажного соленого воздуха, как раз на один глоток. На той стороне бульвара палатка с клубникой, должно быть, она только началась, но ее уже много, дешевая. На неухоженных газонах того же бульвара, и дальше вдоль улиц, просто по заборам и в тени старых тополей в Таганроге растет пшеница. Откуда она тут берется? Ветром ее, что ли, наносит и сеет?
Матвею Катаеву лет пятьдесят, в общем, мы более или менее ровесники. Полноватый, неторопливый человек с чуть растянутым южным выговором, очки и усы, клетчатая рубашка с короткими рукавами, на выпуск.
– С приездом. Ну слава богу, я рад вам. А дом, который нам нужен, прямо за углом, это чуть ли не главный перекресток в нашей тут, вроде, исторической части города.
Ровная интонация, немножко насмешливый взгляд и совсем никаких лишних слов, лишних рук, лишней вертлявости в пояснице, ничего жванецкого, никакого внутреннего диброва. Ну вот вы знаете же таких: малый провинциальный бизнес, либо что-нибудь типа менеджера строительной компании, а то, может, вечный научный сотрудник навсегда застрявшего в здешней пустоте советского НИИ.
Но нет. Оказывается начальником крупного инженерно-технического отдела на здешнем авиазаводе. В Таганроге есть авиазавод, да. Через час, когда спустимся, наконец, в Богудонию, я кое-что про него узнаю.
«Посмотрим город?»
Первым делом идем смотреть дом. Дом и правда прямо тут: Петровская улица (само собой, бывшая Ленина) таганрогский Бродвей, центрее не бывает. Когда-то двухэтажный купеческий особняк скупой и скучный, без декора вообще, без карнизов, лепнины, рельефов, с лавками по всему фасаду. Лавки на месте: женская мода «Грация», товары для ваших питомцев-любимцев «Живая планета», неопределенно-игривая «Адам и Ева» – белье, что ли. Можно я ничего не буду больше рассказывать про этот дом и про то, каким он дожил до нас с вами?
Место можно не выбирать, оно одно только и подойдет: два крайних окна заколочены изнутри посеревшей от пыли фанерой, а снаружи облеплены прямо по треснувшим стеклам пухлой плесенью выцветших объявлений. Вот между окнами как раз и устроится наша табличка «Последнего адреса».
Назначено у нас на завтра, в час дня. Где могли в фейсбуке написали, как могли людей оповестили, кто-нибудь да придет.
Посмотрим город?
– Вы же, поди, Домик Чехова намереваетесь посетить?
– А что, не надо?
– Да нет. Можно, конечно. Но нечего смотреть: Чехов свой родной город сильно, всей душой не любил, почти ничего ему не оставил. Ну и город себе ничего не сохранил от Чехова. Что можно было бы собрать, сберечь – не нашлось. А что отыскали когда-то – со временем куда-то делось. Пойдемте пока на набережную лучше.
Тут оказывается, что у Таганрога есть своя Потемкинская лестница. То есть она не потемкинская вовсе, так ее никто не называет – она просто Каменная, и все, – но тем не менее ее положено сравнивать с одесской. Говорят, что в проект ее заложен тот же, что и в Одессе, оптический трюк: чтобы если смотришь сверху вниз, казалось, будто она на всем протяжении одной ширины, а если снизу вверх, – выглядела еще длиннее и выше, как бы сужаясь очень сильно в перспективе. Лестница начинается от Греческой улицы – в Одессе тоже есть Греческая. А спускается к Пушкинской – в Одессе тоже есть Пушкинская.
Вообще-то Таганрог был когда-то придуман и заложен вместо Одессы, то есть еще до Одессы, когда об Одессе никто не задумывался. Но потом Одессу намечтали и построили, и она раздавила Таганрог. Торговля зерном ушла из здешнего порта в одесский, а за нею и все остальные торговли. К восемьсот шестидесятым годам – как раз к рождению тут Чехова – Таганрог тяжело уснул.
Туристическая брошюра, изданная попечением городского головы, продолжает, однако, гордиться усердием стопятидесятилетней давности: «Важное место в экономике Таганрога по-прежнему занимал рыбный промысел. В то время в городе имелись 10 кузниц, 3 мельницы, а также следующие предприятия: заводов водочных – 10, кирпично-черепичных – 8, канатных – 7, макаронных – 3, салотопных и свечных – 3…»
За двое суток, что я тут проведу, человека четыре успеют мне рассказать, что здешний свечной заводик (как раз один из тех трех, видимо) – и есть тот самый, о котором так страстно мечтал отец Федор Востриков, сошедший с ума на поисках сокровища мадам Петуховой. Непонятно, откуда они это взяли: в «Двенадцати стульях» ясно сказано, что тот заводик стоял, наоборот, в Самаре.
Те же четыре человека спросят у меня, видел ли я уже здешний памятник Фаине Раневской у входа в дом, где она, кажется, родилась. И все четверо расскажут мне про все то же оптическое чудо Каменной лестницы.
И только Матвей Катаев отведет меня посмотреть на старый дом градоначальника, где остановился и умер, а может быть тихо превратился в старца Федора Кузьмича император Александр, на парадную площадь со величественной конторой государственного банка, на того Петра Первого, которого не дал переплавить смелый Варданиан, и на дом народного просвещения, который завещал городу инспектор здешней гимназии Дьяконов, достойный, в действительности, гражданин, щедрый благотворитель родного города, чем-то неосторожно обидевший учащегося Антона Чехова и в отместку выведенный им много лет спустя под видом противного Беликова, «человека в футляре».
Про этого человека в футляре Матвей напоминает мне, как про старого знакомого, когда мы спускаемся наконец к обожаемой его Богудонии, чтобы посмотреть на оранжевый закат к зеленому морю, на мальчика с удочкой вдалеке и на полуосвежеванные туши кораблей Бартини.
Так, по кругу, нужно прожить свой первый день в Таганроге, чтобы пожалеть, полюбить и запомнить все это: одинокое, сонное, неудачное.
Пустота на месте пустоты
На второй – и последний – день, сразу после обеда, мы привинтили табличку с именем Михаила Марковича Бондаренко там, где наметили: между двумя заколоченными окнами старого особняка на главном перекрестке города. Пришло человек тридцать никогда не видавших Бондаренко людей: все-таки они успели прочесть наши с Матвеем объявления в сети. Все рады, возбуждены и время от времени даже обнимаются. Я от смущения и неожиданности произношу какую-то речь, и выстраиваю всех, как на выпускном вечере, фотографироваться на фоне обшарпанной стенки с блестящим стальным прямоугольничком.
Все это время четверо полицейских (трое в форме и один начальник просто так, в клетчатой рубашечке) озабоченно названивают кому-то, собравшись в кружок под соседней акацией. Наконец подходят ко мне и к Матвею за документами и тщательно, запинаясь и начиная с начала, передиктовывают наши паспортные номера в телефон, кому-то важному. С той стороны улицы нас, не вылезая из машины, снимают из-за приспущенного стекла большим фотоаппаратом два невыспавшихся фээсбешника. Два других фээсбешника в такой же точно машине, но на этой стороне улицы, даже и не снимают, а просто угрюмо пялятся на нас все эти полчаса.
Ночью, когда я уже уехал, нашу табличку аккуратно отвинтили и унесли, вместе с шурупами. Один из этих – то ли из машины, то ли из-под акации – и отвинтил наверняка, но кто именно, в сущности, не так и важно. Важно, что они все-таки не стерпели.
Теперь, год спустя, мы знаем, что все в Таганроге с «Последним адресом» в конце концов получилось очень хорошо. А тогда было ужасно горько, и длинная СМСка Матвея с описанием происшествия привычно заканчивалась словом «неудачно». Но нашлись люди – не Матвей, другие, – которые не просто обиделись вместе с нами и за нас, а устроили целое следствие в поисках нашей пропавшей железки. И потом добились, что городская администрация объявила опрос населения по поводу нашей затеи, так что люди могли целый месяц звонить по телефону, приходить ногами в управу или даже отмечаться на сайте администрации, и голосовать таким образом за или против того, чтоб память о людях сохранялась так, как предлагает «Последний адрес»: знаками на стенах, вот этими знаками, отмеченными «местом для фотографии», всегда пустым квадратным проемом, который обозначает пустоту, оставшуюся там, где раньше был человек.
Та самая мемориальна табличка
Это, конечно, еще не референдум, но почти. Никогда и нигде ничего подобного в стране не случалось. Первый раз целый город думал и говорил о том, что именно мы хотим помнить, зачем и каким в точности способом.
Почему, интересно, они все-таки этого так не оставили? Не согласились видеть эти четыре пустые дырки, оставшиеся на пыльной стене в центре их города. Что им эта пустота, оставшаяся от пустоты? Интересно, а жители Богудонии тоже голосовали?
Не знаю. Но именно в Таганроге все получилось вот так, наконец «удачно», и тем мы его запомним.
А вы чем раньше помнили этот город? Тем, что «оба сошли где-то под Таганрогом, среди бескрайних полей»? Это пока забудьте: та железнодорожная ветка упирается в границу, и поезда по ней больше не ходят. Потому что за границей, совсем близко, теперь война.