ЧЕТВЕРТЫЙ ДОНОС

На деда в 1938 году написали доносы три сослуживца. Потом, в 1955-м, когда его посмертно реабилитировали, одного не нашли, а двое сообщили, что оговорили товарища под воздействием незаконных методов ведения следствия. Ничего порочащего советскую власть он не говорил. Да если бы и говорил: один из доносчиков утверждал, что Давид Трауб распространял сведения о возможном нападении Германии на Советский Союз. Ну, ведь так оно и случилось...

Недавно на деда написали четвертый донос, хотя он 64 года как в неизвестной могиле в поселке Вожаель бывшей Коми АССР. Донос опубликован в газете «Московский комсомолец». Заголовок — в духе партийной печати, призывающей к действию: «Конвейер «Последнего адреса» надо остановить». Автор подписался несколько пафосно — Дмитрий Кузьмин, внук репрессированного офицера Красной армии. Мол, «мы тоже пострадавшие», но никаких табличек не вешаем. На самом деле Дмитрий Кузьмин — высокопоставленный функционер РСПП, профессор кафедры теории и практики взаимодействия бизнеса и власти ВШЭ. О его бескомпромиссной борьбе с «Последним адресом» я уже писал ровно два года назад. На эту войну его спровоцировала заявка проекта «Последний адрес» на установку четырех памятных табличек о репрессированных, проживавших в доме, где располагается офис РСПП.

И вот теперь Дмитрий Кузьмин хотел бы уничтожить проект «Последний адрес», чему благоприятствует политическая атмосфера в стране, где нынче модно снимать разные таблички, включая памятные знаки «Последнего адреса», как это было недавно в «доме Довлатова» на улице Рубинштейна в Питере, или на бывшем здании НКВД в Твери, где товарищ Блохин, главный чекист-палач, лично уничтожил несколько сотен поляков, которые потом были захоронены в Медном. Память о них отныне стерта, зато сам товарищ Блохин, как и его зам, лежат на самом почетном месте на Донском кладбище, сразу слева от входа. Лежат по месту работы, ибо именно там, в здешнем крематории, Блохин и его команда индустриальными методами уничтожали репрессированных. Одного из убийц-чекистов каждое утро после рабочей ночи привозили пьяного и всего в цветах — кладбищенских. Пили они все страшно, работа палача — не из легких.

ПОВТОРНЫЙ АРЕСТ

Но я отвлекся. Г-н Кузьмин хочет стереть память о замученных сталинским режимом людях, память, которая уже ампутирована из мозгов и душ наших сограждан. Г-н Кузьмин хочет стереть память о моем деде, Траубе Давиде Соломоновиче, скромном архитекторе Госпроектстроя Наркомата легкой промышленности, невысоком застенчивом человеке, нежном муже и отце, умершем в Устьвымлаге в ноябре 1946 года. Арестованном в эпоху большого террора, в рамках кампании против «националов» — тогда пришла очередь уроженцев прибалтийских стран, а он был родом из латвийского Фридрихштадта, да еще из уважаемой купеческой семьи. Правда, машина террора не отличала Латвию от других стран, в малограмотном постановлении об аресте было написано, что он эстонец.

Г-н Кузьмин хочет снять вот эту памятную табличку с дома, из которого забирали моего деда.

Он присоединяется к тем, кто арестовывал Трауба Давида Соломоновича прямо на дому. Всех, кто забирал моего деда, почти всех, кто вел допросы и подписывал различные постановления, я нашел в базе данных НКВД. Спасибо «Мемориалу». А за найденное следственное дело спасибо покойному Арсению Борисовичу Рогинскому. Он эту историю принял близко к сердцу, хотя бы потому, что сам сидел в Вожаеле в 1970-е — бараки были старые, мало что изменилось с 1930-х годов. И «Мемориалу» спасибо еще раз за то, что два года назад «Последний адрес» договорился с собственником дома о том, что на его стене, на не самом заметном месте, появится памятная табличка. Их там две. Потому что была еще одна заявка. Всего в доме было репрессировано шесть человек. Но «Последний адрес», вопреки утверждениям Кузьмина, работает только по проверенным заявкам родственников репрессированных, а таблички устанавливает исключительно с согласия хозяев и жильцов того или иного дома.

Конвейер был у НКВД-МГБ. А у «Последнего адреса» — подвижническая штучная работа по сохранению национальной памяти, состоящей из множества образцов памяти частной.

ОГЛЯНИСЬ, НЕЗНАКОМЫЙ ПРОХОЖИЙ

«Последний адрес» — проект по восстановлению справедливости. Проект по возвращению людей, у которых нет могил, из небытия.

Я часто прохожу мимо этого дома, проведывая деда. Захожу во двор, пытаясь угадать, где «наши» окна. В год моего рождения семья переехала из здешней коммуналки в отдельную квартиру. А спросить, куда выходили окна — уже некого, родители умерли, умер и брат, который вырос в этом доме. Напротив — школа, бывшая 25-я образцовая. Здесь учился дядя, погибший на фронте 18-летним мальчишкой, учились мои мама и папа, пока школы не разделили на мужские и женские. Проходной двор ведет к дому отца, куда он въехал со своей мамой, когда другого деда перевели на работу с Дальнего Востока в Москву, а потом сразу отправили в армию.

Их призраки покинули этот дом и этот двор, а теперь мне кажется, что вернулись. Мне есть куда прийти поклониться их теням.

Но всякий раз я ловлю себя на том, что боюсь актов вандализма, не просто допускаемого, а поощряемого государством. С замиранием сердца выхожу из арки или сворачиваю с Тверской. На месте ли? Не накарябал ли кто-нибудь краской что-нибудь вроде «Иностранный агент». Хорошо, что таблички висят на самом скромном и незаметном месте. Хорошо, впрочем, и другое: чтобы увидеть, что на них написано, надо сделать усилие. Это полезно для прохожих. Повод оглянуться и задуматься.

Усилие — души и мозга — это, по Мамардашвили, именно то, что отличает человека от животного. Не тогда, когда он охотится на другую особь или унижает ее, поправляя фуражку с малиновым околышем, а тогда, когда думает о том, как помочь ближнему, как сохранить память о нем, как найти в себе силы к стыду и покаянию. И не желать другому того, чего не пожелал бы себе.

Когда мы устанавливали два года назад табличку, пришли мои родственники, самые близкие и дальние, пришли мои друзья. Многих душили слезы — горя, но и радости. Потому что память о безвинно замученном человеке была восстановлена. Табличку помогала закреплять моя дочь, тогда ей было 9 лет. Она узнала в тот день, что такое семья. Узнала о том, что близкие живы, пока о них помнят, из своего личного детского опыта, а не только из дивного мультика о мексиканском дне мертвых «Тайна Коко».

СТРАНА-КЛАДБИЩЕ

А теперь о некоторых аргументах, если оскорбление памяти можно назвать «аргументом», г-на Кузьмина.

Проект, пишет он, «…реализуется чересчур напористо, если не сказать «агрессивно», с оказанием прямого давления на несогласных, без желания обсуждать чего-либо по существу. Как точно подметила одна женщина, «память о репрессиях 37-ого года пытаются увековечить методами 37-го года».

Сравнение бесстыдное: подвижники, занимающиеся проектом, не имеют расстрельных команд и не действуют от имени власти. Они работают — еще раз — по заявкам родственников репрессированных. Если нет согласия хозяев и жильцов дома — табличка не устанавливается. Средств и инструментов давления на несогласных у нескольких общественников, занимающихся проектом, нет.

Г-н Кузьмин пишет и о том, что многих наследников репрессированных шокирует, как их предки себя вели на допросах, а иной раз всплывают и совсем уж нехорошие факты о них — они были доносчиками, например.

И что теперь? Закрывать архивы, далеко не все из которых, вопреки утверждению г-на Кузьмина, открыты? И причем здесь «Последний адрес»?

Не все удостоенные табличек люди были «хорошими», может быть, кого-то и в самом деле стоило наказать как врагов народа. Такова логика Кузьмина. Читайте по губам. Не было. Никаких. Врагов. Народа. Была отвратительная сталинская власть, которая объявляла врагами народа тех, кто был ею недоволен, и тех, кто ею был доволен, и тех, кто ее саму, эту власть, насаждал. Кроме того: те, чья память увековечена табличками, реабилитированы.

А вот самое омерзительное — это противопоставление патентованно «хороших» людей и сгинувших в ГУЛАГе или в тюрьмах НКВД (подозрительные «жертвы»): «Задайтесь вопросом, не проживали ли в вашем доме люди, которые, по крайней мере, не менее достойны того, чтобы их память была увековечена: солдаты, ушедшие на фронт, ветераны, учителя, деятели культуры, волонтеры?»

Да, проживали, г-н Кузьмин. И солдаты, ушедшие на фронт, и ветераны труда, и отличники образования. И даже партийные работники. И все — из моей семьи. Но причем здесь это? «Последний адрес» — это память о невинно репрессированных. И память о преступлениях государства, наследниками по прямой которого теперь считают себя нынешние начальники страны. И не вам устраивать суд над нашими предками, и таксономически отделять человеческие зерна от человеческих плевел. Вы еще пока не член тройки или Особого совещания. Хотя, кто знает, может, все впереди.

«Увековечивать память на основании только лишь посмертной реабилитации выглядит однобоко и несправедливо. Увековечивать надо за заслуги». Ага, за заслуги перед органами в том числе, как в случае одного орденоносного товарища, сажавшего моего деда и мирно умершего в годы застоя в статусе заслуженного ветерана. Или по одному факту пребывания на фронте. В СМЕРШе, например. А вдруг простой солдат был не очень хорошим человеком? Насиловал немок, например. Он заслуживает памяти или не заслуживает? История сложнее мифологических схем, не так ли?

Г-н Кузьмин пишет: «Действительно, как отмечают критики «Последнего адреса», «наши города станут похожи на кладбища».

Они, наши города, и есть кладбища. Кладбища, организованные доносчиками и палачами. Государственной властью, поставившей людей в нечеловеческие обстоятельства, превратившей их в доносчиков и палачей. В иные времена, может быть, тот же самый страшный палач Блохин использовал бы свои таланты резчика по мясу на колбасном заводе, а не в подвалах, обитых войлоком, где он облачался в специальный фартук, краги и кепку, набрасывал на голову жертве шинель, чтобы меньше было брызг, и стрелял в голову...

«Комиссия по увековечению памяти, которая имеется в каждом регионе, обязательно должна ознакомиться со всей полнотой информации и, в том числе, с согласия родственников реабилитированного, с личным архивным делом гражданина, память которого предполагается увековечить».

Что за комиссия, создатель? Какие-то люди типа управдома или истеричных дамочек, не желающих жить «на кладбище», будут решать, справедливым ли был приговор Особого совещания? И правильным ли было прокурорское решение о реабилитации? И на законных ли основаниях дети репрессированных получали продуктовый заказ? Пусть вернут!

Ну, и вишенка на торте: «Кощунственно и цинично сравнивать безвинных жертв нацизма с жертвами внутрипартийной борьбы, жертвами революции, которая «пожирает своих детей».

Иными словами, кощунственно и цинично сравнивать Гитлера и нашего родного товарища Сталина. Кощунственно и цинично считать, что сговор Сталина и Гитлера запустил машину мировой войны. Кощунственно и цинично изучать свою историю за пределами ее отлакированной мифологической версии.

Вот, что я скажу, г-н Кузьмин. Кощунственно и цинично делить память на плохую и хорошую. Кощунственно и цинично закрывать глаза на множество исторических нюансов. Кощунственно и цинично искажать историческую память, которую, судя по всему, после сеансов коллективной амнезии времен Владимира Путина, придется долго и тяжело восстанавливать. После того, как закончится эпоха авторитарного режима и правления «внуков Молотова-Риббентропа», отравивших и исказивших массовое сознание дорогих россиян. После того, как станет возможным покаяние нации, а у страны появятся лидеры, способные извиняться перед невинно замученными и вставать перед их памятью на колени.

УБЫТИЕ ИЗ КОЛОНИИ

Деда должны были выпустить из лагеря весной 1946-го. Но он продолжал сидеть. Такое бывало, как мне объяснял Арсений Борисович Рогинский. А вот почему, над этим стоило поломать голову. В ответ на запрос о деле заключенного, который я послал в компетентные органы, эти компетентные органы меня послали куда подальше. Но я еще доберусь и до Сыктывкара, и до Емвы, и Вожаеля. Это мой долг памяти, который я не выполнил до конца.

Дух Давида Соломоновича обрел покой в доме, где он жил, где жили мама и папа, где родился брат. Куда рвалась бабушка с московской окраины, запальчиво обещая, что вот сейчас возьмет и поедет «в город».

Четвертый донос может изгнать дух моей семьи из ее коммуналки, проходных дворов и переулков. И если государство и его подпевалы объявляют войну «Мемориалу» и «Последнему адресу», я воспринимаю этот вызов и как войну, объявленную мне лично.

...В сентябре 1946-го дед писал моей маме из Устьвымлага, что надежды на освобождение не оправдываются, чувствует себя он все хуже и ему даже тяжело писать, теперь, возможно, отпустят 1 ноября. Сестра бабушки, тетя Геня, отправилась в Вожаель, но приехала тогда, когда он уже умер. Мало ей было переживаний после гибели мужа и двоих детей в ленинградскую блокаду... Даже извещение о смерти не нужно было посылать семье. Разве что к делу подкололи «Извещение об убытии заключенного из лагеря-колонии» 10 ноября. Графа 11-я — «умер». Убыл из колонии в мерзлую землю.

Мне удалось его вернуть домой благодаря «Последнему адресу». И не вице-президенту бизнес-ассоциации ворошить его могилу.