 |
|
Ведь меня нет, — есть только тысячи зеркал, которые меня отражают. С
каждым новым знакомством растет население призраков, похожих на меня.
Они где-то живут, где-то множатся. Владимир Набоков «Соглядатай» |
«Я понятен, но в будущем», — сказал как-то о себе писатель и художник Юрий Юркун, один из самых противоречивых и недооцененных деятелей Серебряного века. Трудно поспорить с этим утверждением: над его причудливыми, сюрреалистическими рассказами смеялись и литературные критики, и коллеги по ремеслу, его эфемерные, стремительные рисунки легендарный художник Константин Сомов назвал пошлыми и дилетантскими. По иронии судьбы, Юркун был расстрелян в 1938 году со знаменитыми писателями Лившицем, Зоргенфреем, Стеничем по ложному обвинению в участии в антисоветской право-троцкистской террористической писательской организации, а известность в XXI веке приобрел именно как недюжинный художник.
Тем обиднее, что вряд ли мы когда-нибудь сможем оценить по достоинству подлинную силу его дарования – литературные произведения 1930-х годов были изъяты НКВД, большая и лучшая часть рисунков погибла в блокаду Ленинграда. А ведь какими многообещающими были эти произведения! Воспоминания о Маяковском, пьеса о гениальном безумце русской живописи Павле Федотове (даже возлюбленная Юркуна, актриса Ольга Гильдебрандт-Арбенина, совсем не понимавшая и не любившая его прозу, называла ее гениальной и горько сожалела об утрате), сюрреалистичный, с бредовыми нотками роман «Туман за решеткой», в котором жизнь интеллигента из Петрограда переплетается с судьбой богатой американки, путевые заметки путешествия в Великий Новгород, предпринятого сразу после смерти его ближайшего друга Михаила Кузмина, дневники, стихи, фельетоны. Навсегда утеряны самодельные коллажи, коллекции антикварных гравюр, открыток, чужих дневников, которые с настоящим упоением собирал Юркун.
Что же осталось? Остались ранние, совсем сырые произведения: юношеский косноязычный роман «Шведские перчатки», в свое время вызвавший бурю смеха у петербургской критики, две маловразумительные повести («Дурная компания» и «Клуб благотворительных скелетов») и сборник даже не рассказов, а идей рассказов, едва уловимых, откровенно неоригинальных. Остался в мемуарах многих современников образ посредственного наглеца, живущего за счет близкого друга, незаслуженного миньона. Образ этот, при всем его противоречии, оказался столь живучим, что пережил десятилетия, и даже не так давно опубликованные пронзительные воспоминания Ольги Гильдебрандт-Арбениной о Юркуне, ее полные отчаяния и тоски письма к нему не смогли его уничтожить.
Не удалось передать полнокровный, подлинный образ друга и более искушенному в литературном плане Михаилу Кузмину, посвятившему Юркуну десятки записей в дневниках, стихи, рассказы. Юркун в его интерпретации так и остался призраком, мифом.
Личных документов, точных данных о прошлом Юркуна, о его детстве в Литве и путешествиях по Польше и Украине практически не осталось. Автобиографические сведения в «Шведских перчатках» носят настолько поверхностный и идеализированный оттенок, что нельзя с уверенностью утверждать, что именно так все и было.
В этом, думается, и состоит злой рок Юркуна: его творческая судьба, его личность в памяти потомков мистическим образом так же трудноуловимы, эфемерны, как и персонажи его картин, сюжеты его ранних новелл. Как раскиданные наброски его пропавших романов и пьес, судьба и жизнь представляются крайне хаотичными и фрагментарными, полными домыслами, иносказаниями. Возможно, этого бы не случилось, если бы остались целы его личные дневники и воспоминания. Подобно Смурову, главному герою набоковской повести «Соглядатай», Юркун, по прихоти судьбы, не имеет определенной личности. Он – зеркало, он – воплощенная фантазия, призма с тысячью граней. Быть может, именно поэтому ему все же удалось преодолеть и изжить смерть.