Актриса Елена Коренева рассказывает о своей бабушке, которая провела в заключении 21 год, и о дедушке, расстрелянном в 1937 году.
 |
| Андрей Константинов |
 |
| Мария Соркина |
Мой дедушка, Андрей Андреевич Константинов, был журналистом, работал в «Правде», состоял в ВКП(б) с 1917 года, но в 1923 году примкнул к оппозиции и в 1928-м из партии его исключили, а в апреле 1929 года в первый раз арестовали за контрреволюционную деятельность. Через год освободили.
В 1933-м арестовали снова, обвинив в создании контрреволюционной организации, и на три года отправили в Верхнеуральский изолятор. В 1936 году его сослали «на поселение» в Архангельск, где буквально через два месяца снова арестовали, судили все по той же 58-й статье (контрреволюционная деятельность) и дали 5 лет на Колыме, а через год приговорили к высшей мере наказания. В конце восьмидесятых Андрей Константинов был посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления по всем четырем обвинениям.
Все это я узнала о дедушке буквально в этом году, когда получила доступ к архивам КГБ (ФСБ).
Бабушку, Марию Рафаиловну Соркину, арестовали в 1933-м, освободилась она в 1954 году.
О том, что дедушка был расстрелян, бабушка узнала в 60–70-е годы, но точной документальной информации о его смерти не было.
В 1936 году по прибытии на Колыму дедушка стал одним из четырех руководителей голодовки 59 заключенных. Они писали письма в разные инстанции, в которых требовали соблюдения своих прав и выражали мнение, что, несмотря на то, что каждый из них посажен на определенный срок, истинная цель — их намеренное уничтожение.
Из заявления группы заключенных Севвостлага генеральному комиссару государственной безопасности Ягоде: «Постановлением Особого Совещания мы без суда и следствия направлены в концлагерь на Колыму. Самый характер постановления, обрекающий больных и изнуренных многими годами политических репрессий людей на общий лагерный режим, ставит нас в несравненно более тяжелое положение, чем общую массу заключенных. Поэтому мы вынуждены настаивать на предоставлении нам следующего минимума условий, без которых пребывание и работа в лагере равносильны физическому истреблению…»
Они требовали соблюдать режим работы — 8-часовой рабочий день и шестидневку, дать им работу по специальности или возможность приобрести специальность, поселить в нормальное жилье с соблюдением санитарных норм, предоставить возможность совместного проживания семейных (цитата из письма: «Насильственное отделение мужей от жен при условии отбывания ими заключения на территории одного лагеря является неслыханным и циничным издевательством»)…
Я задаю себе вопрос: зачем они это писали, что, дедушка не знал, кто такой Ягода? Он был образованным, умным человеком — это видно из протоколов его допросов хотя бы по тому, как он лавирует, не отвечает на вопросы или отвечает так, чтобы обезопасить других. В 1936 году он уже, наверное, все понимал. Ценность этих писем — в том, чтобы все осталось в истории, и у меня возникло предположение, возможно, для того они и были написаны.
Ровно через год, 27 ноября 1937 года, их расстреляли, всех 59.
В 1987 году, незадолго до бабушкиной смерти, нам пришло короткое официальное письмо о том, что расстрелянный Андрей Константинов реабилитирован за отсутствием состава преступления. Помню, как я держала в руках это письмо и как похолодела от этой фразы.
В 1988-м я, как и в случае с дедушкиной реабилитацией, снова радуюсь, что это произошло при жизни бабушки, — она получила известие, что вышла книга Стивена Коэна «Бухарин. Политическая биография 1888–1938», и там, на коллективном портрете сотрудников «Правды», сделанном к десятилетию газеты, между Николаем Бухариным и Марией Ульяновой стоит мой молодой дедушка. Это единственная дедушкина фотография, которая у нас есть.
Точную дату расстрела я узнала в начале двухтысячных годов. Есть сайт «Мемориала» — «Жертвы политического террора в СССР», lists.memo.ru, там можно найти информацию. Мы залезли в интернет, и я нашла дедушку и бабушку. У дедушки стояла дата: 27 ноября 1937 года. Но относительно полную информацию обо всех этапах и местах заключения я получила только в архивах ФСБ, когда представители «Мемориала» рассказали мне, кому и по какой форме писать, чтобы получить к ним доступ.
Трудно сказать, почему я не сделала это на десять лет раньше. Мы настолько привыкли к тому, что все запрещено и закрыто, что даже не пытаемся ничего узнать.
О проекте «Последний адрес» я узнала от Сергея Пархоменко. Мы с сестрой загорелись идеей установить табличку на доме, откуда увели дедушку и бабушку, но у нас не было документального подтверждения, в каком именно доме они жили в Большом Афанасьевском переулке.
В архивной справке и у бабушки, и у дедушки был указан адрес. Какое счастье было приехать туда, обойти этот дом, обнюхать его!..
Когда мы занимались дедушкиной табличкой, у нас с Сергеем Пархоменко возникла идея заглянуть на сайт mos.memo.ru — «Расстрелянные в Москве» и посмотреть, не репрессировали ли кого-то еще из жильцов этого дома. На меня этот сайт произвел шоковое впечатление — потрясает спектр возрастов, происхождений и национальностей. По-моему, это самый убедительный визуальный аргумент в споре о том, что это было — террор или историческая необходимость для укрепления индустриализации и сельского хозяйства. Мы обнаружили, что по этому адресу жил еще один расстрелянный, Фромберг Мордух (Матвей) Моисеевич, и я решила установить табличку и с его именем тоже, ведь устанавливать их можно не только своим родственникам. Со временем я хочу заказать установку еще нескольких. Стертые из памяти судьбы и имена должны быть восстановлены.
А лучше всего об этом сказано в Библии: «Итак, не бойтесь их, ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано». «Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете; и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях».