Строительство дома Бабушкин заказал молодому архитектору Льву Кекушеву, ставшему позже одним из самых известных московских архитекторов начала ХХ века. Пятиэтажный дом (с учетом цокольного этажа) состоял из нескольких корпусов, соединенных лестницами и проездными арками. Квартиры по нынешним понятиям большие – от четырех до семи комнат с ванной, комнатой для прислуги и кухней с дверью на черный ход. Но владел бывший крестьянин домом всего пять лет. В 1902 году здание купил мещанин Андрей Титов, который в 1909 году его слегка перестроил (по проекту архитектора Н.Д. Струкова). В планах было надстроить еще два этажа, но по непонятным причинам эта задумка не была воплощена, и здание дошло до наших дней практически в первоначальном виде. В 2005 году дом был признан объектом культурного наследия.
До революции 1917 года дом считался элитным, в нем проживали в основном обеспеченные люди – врачи (из них пять стоматологов), преподаватели, купцы, юристы. Многим из них удалось сохранить за собой жилплощадь и после революции, как, например, специалисту по внутренним и детским болезням Карлу Адольфовичу Бари или почетному потомственному гражданину Эмилю Миллеру, состоявшему в правлении товарищества ситценабивной мануфактуры «Эмиль Циндель», а в 20-е годы вынужденному пойти работать в хлопчатобумажный трест.
После революции дом, как и большинство жилых зданий в центре Москвы, стал коммунальным, и в нем поселились люди разных профессий и судеб.
По сведениям общества «Мемориал», в доме на Покровке 29 было репрессировано как минимум восемь человек. Всем им сегодня мы установили мемориальные знаки.
Самому старшему из них – начальнику отдела снабжения треста «Мостроллейбус» Григорию Владимировичу Ходову – было 56 лет, когда его расстреляли в марте 1938 года по обвинению в «организации эсеровско-кулацкого восстания в Рыбинске в 1918 году». Самому младшему – Павлу Дмитриевичу Барсукову – всего 21 год. Он, в то время безработный, был арестован зимой 1934 года и расстрелян в апреле 1934 года: в обвинительном заключении значилось – «диверсионно-террористической деятельность».
Петр Александрович Селецкий на пять лет пережил одногодку, Павла Андреевича Муратова (оба - 1889 года рождения), служащего Дальневосточной конторы, проведшего в следственном изоляторе на Лубянке полгода и расстрелянного раньше всех, весной 1933 года, за «участие в контрреволюционной шпионско-диверсионной организации». Его сосед, бывший эсер Селецкий, юрист-консультант Научно-исследовательского института по удобрениям Главхимпрома, попал под жернова сталинского террора в 1938-м, был приговорен тройкой при УНКВД по Московской области к расстрелу за то, что якобы «руководил группой из детей репрессированных, готовивших теракты».
Суд над 42-летним бухгалтером Сергеем Алексеевичем Бахаревским, занимавшимся, по мнению следователя из НКВД, «контрреволюционной агитацией», был скорым – между арестом 18 января 1938 года и приведением приговора в исполнение 17 февраля прошел всего лишь месяц.
Дольше всех решения своей участи ждал 36-летний Андрей Алексеевич Мусатов, литератор, доцент кафедр диамата и истмата НММИ, НХТИ и ГГПИ, арестованный 17 января 1936 года и расстрелянный спустя почти девять месяцев, 5 октября того же года «за контрреволюционную террористическую деятельность».
Обвинение в «участии в контрреволюционной террористической организации» фигурировало в смертных приговорах, вынесенных еще двоим жителям этого дома: Николаю Николаевичу Шишкину, начальнику отдела снабжения Москооппромстроя, и Владимиру Никитичу Афанасьеву, заместителю начальника строительства Поворинского участка Управления особого строительства УНКВД по Воронежской области. Первому было 46 лет, второму – 47.
Все восемь расстрелянных из этого дома захоронены в общих могилах на полигонах в Бутово, Коммунарке и Донском кладбище. Нужно ли говорить, что все обвинения были надуманными, и позже все восемь человек были реабилитированы за отсутствием состава преступления.